Нет нужды говорить, какое значение в современном обществе имеют всевозможные апологеты таинственного. Они называют себя по-разному — эзотерики, нетрадиционные целители, иррациональные психологи, экстрасенсы, колдуны, маги, волхвы, биоэнергетики, контактеры, ясновидящие, астрологи, но, несмотря на разнообразие масок и несмотря на то, что они часто занимаются как бы разными отраслями оккультизма у них у всех есть определенное и идейное, и методологическое единство, и если так можно выразиться, общий дух. Оккультизм (назовем так всю эту разнообразную сферу «непознанного») — весьма динамичная сфера современной российской культуры. Неудивительно поэтому, что он имеет многочисленных врагов.
Сами оккультисты как правило объясняют негативную реакцию на них косностью мышления. Наиболее непримиримые же противники говорят, что с мышлением у них все в порядке, но фактов, доказывающих правоту оккультизма, не хватает. Таким образом оба этих объяснения сводятся к эпистемиологическим вопросам — возможно ли доказать, доказано ли существование иррациональных феноменов и т.д. В настоящей статье хотелось бы проанализировать те причины, которые вызывают в обществе негативную реакцию на оккультизм независимо от решения вопроса о его достоверности.
Сама по себе недостоверность оккультных теорий или биоэнергетических медицинских рекомендаций возможно не вызывала бы у многих того протеста, если бы не один аспект этой проблемы, который можно было бы назвать политическим. Признание правоты магических теорий не есть признание правоты абстрактных мнений. За миром карм и аур стоят конкретные люди. И признание правоты за этими теориями означает признание компетентности за целым сообществом специалистов, претендующих на вынесение суждений о человеческих поступках, о человеческой состоятельности, о государственной власти и других существенных вопросах. Признание правоты за «оккультными науками» означает определенных преимуществ при вынесении суждений и вмешательство общественную жизнь за широким кругом самостоятельно выдвинувшихся людей без права контроля со стороны посторонних — и парадоксально то, что наша некомпетентность при вынесении суждений об оккультизме будет провозглашена именно благодаря нашему суждению о правоте оккультизма. Таким образом, с точки зрения политики признание правоты за оккультизм напоминает происходящий только один раз призвание народом монарха — после этого народ власти лишается, и политические решения, включая и отход от власти, осуществляются уже только монархом.
Подчеркнем при этом: то, что дает оккультисту преимущества по сравнению с обычными людьми — его оккультные знания и способности — совершенно не поддается проверке и разбору со стороны общества. Признавая оккультные явления мы признаем за определенным рядом людей право «превозноситься», причем превозноситься по критериям, которые они же сами и назначают. Рекомендации и требования оккультистов практически неаргументируемы, поскольку базируются на «фактах», недоступных для посторонних — что, собственно, и заключает в себе понятие эзотерического. Для человека, интересующегося только вопросами борьбы за социальное и политическое лидерство, оккультизм выглядит как наглость и недобросовестность: эти претенденты на лидерство играют в игры, правила которых сами же и вводят, сами придумывают себе титулы и звания, сами сочиняют гносеологическую базу для своих доводов. Перед лицом такого «непрошенного гостя» естественна реакция в форме скепсиса — причем скепсис, будучи в данном случае оружием не научной критики, а социальной конкуренции и политической борьбы, разумеется выходит за рамки обычных в обществе критериев истинности — также, как сами оккультисты, в стремлении покрасивее обставить свое место в обществе (с помощью самых разных приемов — от фиктивных ученых званий и пышных «академий» до просто неформального права на жест, на взгляд, на позу) — почти всегда, и в еще большей степени выходят за их пределы.
В скобках заметим, что такое «самовольное» положение оккультизма по отношению к механизмам общественного контроля — только доведенное до карикатурности положение, которое всегда занимает всякая деятельность, претендующая быть профессиональной. Политический аспект понятия «профессионализм» — именно в устранении посторонних и непосвященных от оценки социального статуса члена сообщества и оценки его права претендовать на свою долю социального лидерства. Именно бессознательное понимание этого аспекта профессионализма сделало это слово столь популярным в современных политических дискуссиях в России. Политики объявляют себя профессионалами, а своих соперников — непрофессионалами. Различие этого обвинения по сравнению с обычным обвинением в неправоте — то же, что между обычным оружием и ядерным. Вместо того, чтобы вступать в дискуссию, отрицается сама способность противника вести полноценную дискуссию. Непонятно только, о какой профессии идет речь, т.к. государственное руководство еще не сформировались в профессию — несмотря на все усилия убедить в этом в общество, предпринимаемое политологами, специалистами и «профессиональными» политиками. Но может быть еще более парадоксально другое обстоятельство, а именно: что обвинения друг друга в непрофессионализме происходят в ходе публичных дискуссий. Это значит, что один из соперников как бы призывает публику судить о профессионализме обоих сторон. А это значит, что обвиненный в непрофессионализме соперник оказывается как бы даже еще менее профессиональным, чем массовый слушатель-читатель. Обвиненный в непрофессионализме в ходе публичной политической дискуссии оказывается в некотором смысле главным непрофессионалом страны. Но именно подобные обращения политиков к публике делает их для общества выглядящими менее опасно, чем оккультисты, которые, не признавая силы за общественным мнением, и не апеллируя к нему, опираются только на свой собственный «духовный» опыт.
Аналогичная ситуация часто складывается во взаимоотношениях оккультистов с учеными-гуманитариями: в науке своя внутренняя «политика», своя борьба за первенство, и настороженная реакция на «эзотериков» часто объясняется не недоверием самому мистическому опыту, а претензиями мистиков быть еще и теоретиками, руководствуясь при построении теорий только своими мистическими законами. Оккультисты не довольствуются ролью простых поставщиков данных для дальнейшего истолкования, и поэтому многих гуманитариев, даже безусловно уверенных в существовании сверхъестественных явлений, не может не беспокоить, что духовный опыт астрологов, иррациональных психологов и биоэнергетиков всегда оказывается представлен в виде готовых теоретических систем. Между тем путь, ведущий от отдельных наблюдений и групп фактов к достаточно общим теориям, не может быть качественно различен у представителей оккультных и прочих наук. В обоих случаях речь идет об обработке эмпирического материала с помощью мысли, и не важно каким образом получен этот материал. Тут хотелось бы привести одно призание, сделанное российским экстрасенсом Сергеем Розовым: «Из всех картинок, которые видит ясновидящий, еще как сложно извлекать истинную информацию. В том, что человек начинает видеть какие-то картинки и как-то их интерпретирует, нет еще никакой правды. Из этого можно много всякого насочинять. Получение же достоверной информации — это очень сложная задача. Когда я читаю что-то про эзотерическое прошлое человечества, я вижу в этом классическую работу ясновидящего, который создает сказку. За всеми этими сказками есть какая-то тема, какая-то информация, но какая — вопрос неясный» (цит. по: Лебедько В.Е. Хроники Российской Саньясы: из жизни российских мистиков 1960-х — 1990-х годов. М.; СПб., 2000. С. 307-308). Это совершенно замечательное признание говорит фактически о том, что в большинстве случаев мистический опыт требует интерпретации и тут мистик оказывается практически равноправным с человеком, лишенным мистического опыта. Как интерпретаторы «картинок» мистики могли бы признать методологическое руководство со стороны своих «партикулярных» коллег — психологов, историков и философов. Однако оккультное сообщество выходит на рынок уже с готовыми концептуальными продуктами — именно поэтому оно оказывается подвержено самому суровому недоверию.
Недоверие вызывают не мистические явления, а их интерпретации — как правило, более чем смелые. Недоверие вызывает то, что оказывается неподверженным дискурсивной проверке путь, каким оккультисты получают из этих явлений свои поражающие мишурным блеском учения. Масштабность, разработанность и специфическая и очень наивная эстетичность последних явно показывает, что квазилитературная фантазия авторов ответственна за создание теорий не в меньшей, а то и в большей степени, чем действительный или симулируемый мистический опыт. Некоторые же теоретические (именно теоретические, т.е. не относящиеся к эзотерической специфике оккультизма) приемы эзотерических авторов просто удивляют. Самое лучшее описание метода т.н. эзотерических авторов можно найти в характеристике, данной М.Фуко авторам эпохи Ренессанса: «Будем называть герменевтикой совокупность знаний и приемов, позволяющих заставить знаки заговорить и раскрыть свой смысл; будем называть семиологией совокупность знаний и приемов, позволяющих распознать, где находятся знаки, определить то, что их полагает в качестве знаков, познать их связи и законы их сцепления. XVI век совмещал семиологию и герменевтику в фигуре подобия. Искать смысл — значит выявлять то, что сходствует. Искать закон знаков — значит открывать вещи, являющиеся сходными» (Фуко М. Слова и вещи. СПб., 1994. c. 66).
Современные эзотеристы используют в своих исканиях методологический уровень гуманитарных наук времен Возрождения. Эзотеристы ищут сходства в «не случайных совпадениях», ищут и видят в них тайные знаки высших сил; ищут сходства в текстах пророчеств и описаниях реальных событий; наконец ищут сходства (прежде всего цифровых совпадений) в текстах священных книг. Например знаменитый астролог Павел Глоба считает исполненным тайного смысла тот факт, что Лазарь Коганович был сыном сапожника, а фамилия Шумейкер, которой названа упавшая на Юпитер комета, в переводе тоже означает «сапожник» (см.: Глоба П. Россия: на рубеже веков// Оракул, 1994, №9). Читая такого рода эзотерические откровения, понимаешь всю правоту слов, сказанных одним из персонажей романа Умберто Эко «Маятник Фуко», что охваченный оккультизмом человек теряет способность различать подобное и тождественное.
Многие так сказать партикулярные мыслители, хотя и обладают трезвым умом, лишенным каких бы то ни было мистических откровений, тем не менее имеют достаточно широкие взгляды, чтобы доброжелательно относиться к теме аномальных явлений и желали бы их осмысливать силами обычного теоретизирования: гуманитарии — используя знания об осмыслении подобных явлений в разных традициях, естественники — ища место новым фактам в физической картине мира и реформируя последнюю (самым известным представителем светских мыслителей последнего типа является, несомненно, В.В. Налимов). Каково же огорчение подобных теоретиков, когда вместо материала для работы мистики и экстрасенсы преподносят им готовые учения, причем настолько же бездоказательные, насколько претенциозные. Неудивительно, что перед лицом обмана такого рода культура биоэнергетики — и оккультизма — вызывает острое отторжение даже у тех, кто не обладает предвзятым скептицизмом. В дело идет особая ученая ревность. Позиция этих ревнивых мыслителей несколько напоминает позицию раввинов из одной талмудической притчи: некий чудотворец в ученом споре смог добиться того, что глас с неба стал подтверждать его правоту; однако для раввинов-книжников это чудо не стало аргументом, поскольку, по их мнению, божественное откровение в виде дарования Торы и заповедей произошло только один раз, а дальнейший поиск божественных истин возможен только путем ученых интерпретаций первоначального откровения.
Поэтому для потенциальных исследователей шарлатан, ограничивающийся описанием якобы пережитых им впечатлений и якобы и совершенных им чудес, представляет собой более добросовестное явление, чем действительный экстрасенс, чей довольно убогий практический арсенал скомпенсирован развитыми взглядами на этические законы, управляющие Вселенной, и на то, что сделал Бог и что еще собирается сделать.
